Несколько дней назад в этом блоге, в ходе обсуждения запутанных отношений команды Трампа с российскими должностными лицами, я назвал Россию «враждебной иностранной державой». Некоторые из вас возражали против этого, утверждая, что на самом деле Россия – дружественная страна. Но это просто не соответствует действительности. Точнее говоря, я хотел бы, чтобы отношения между США и Россией были более дружественными, но в реальности мы являемся враждебными иностранными державами. Ведь в конце концов, именно Соединенные Штаты после окончания холодной войны толкнули НАТО на расширение до самых границ России. Может быть, у нас для этого были существенные основания (или нет), однако с точки зрения русских это нельзя расценить иначе, как враждебные действия.
На прошлой неделе Сигал Сэмюэль писал в журнале Atlantic по поводу тревоги, существующей в России и Восточной Европе в связи с враждебным поведением Америки на фронте культурной войны:
«Во многих странах Центральной и Восточной Европы люди обеспокоены влиянием Америки на Россию и их собственные страны. И согласно результатам масштабного социологического исследования Центра Пью, они хотят, чтобы Россия дала отпор Америке.
Результаты опроса, опубликованные, по случайному совпадению, всего через несколько часов после того, как министр иностранных дел России Сергей Лавров посетил Белый дом и пошутил по поводу увольнения бывшего директора ФБР Коми, показывают, что в большинстве стран, населенных преимущественно православными христианами, Россия воспринимается как важный защитный буфер против влияния Запада. Поскольку этот опрос проводился в период между июнем 2015 года и июлем 2016-го, то есть до избрания Трампа, он не отражает изменений общественного мнения, которые могла спровоцировать новая администрация. Тем не менее, исследование проливает свет на то, как воспринимают Америку за рубежом, и как эти представления соотносятся с религиозной идентичностью».
Существует целый комплекс причин, заставляющих православные страны воспринимать Запад как угрозу, в том числе экономические. Сигал Сэмюэль продолжает:
Однако, восприятие столкновения ценностей выходит за рамки различных экономических моделей. Файфер Нобл рассказала, что среди россиян широко распространено мнение, что они защищают цивилизацию, идет ли речь о консервативных гендерных и сексуальных нормах, за которые они выступают, о литературе, которая создается в их стране, или о солдатах, которых они посылают на войну, поколение за поколением. «В русской культуре есть определенный канон, и этот канон на самом деле весьма впечатляющий, – говорит она. – У них есть Толстой и Достоевский. У них есть иконография. У них есть идея страдания как культурная ценность, и они чувствуют, что выигрывают от этого».
Бывший редактор официального журнала Русской Православной Церкви Сергей Чапнин согласился с тем, что многие россияне считают свою страну неотъемлемой частью европейской культуры и в то же время видят превосходство русской культуры над другими. (Действительно, 69 процентов опрошенных высказали мнение, что их культура выше, чем другие). «У нас есть стремление сотрудничать с Европой и в то же время называть ее врагом, – сказал он. – Эти два желания одновременно сосуществуют в массовом сознании России». Впрочем, Чапнин также предупредил, что «политики манипулируют» этой психологической напряженностью, апеллируя иногда к прозападным настроениям, а в иное время – к антизападным, для достижения своих собственных целей.
Что ж, разумеется, это так. Но разве все это не означает, что психологические и культурные противоречия являются реальными и важными. Нам, американцам, очень трудно вообразить, что мы не являемся народом, несущим свет и добро всем нациям мира. В связи с этим многие из нас (особенно светские либералы) видят в сопротивлении распространению американских, и, в широком смысле, западных ценностей, признак иррациональных предрассудков. Вера в то, что западные ценности являются универсальными, исключительно сильна.
Эти ценности обладают такой силой в мире не столько потому, что они являются истинными (хотя, возможно это и так), сколько потому, что их несут наиболее развитые в экономическом и культурном отношении страны, особенно Соединенные Штаты. Рышард Легутко, польский католический политолог и философ, пишет о том, как западный либерализм пришел к копированию несправедливых и принудительных методов, присущих коммунизму, который он в свое время вытеснил из Восточной Европы. Культурный империализм – вполне реальная вещь, и она ничуть не становится менее империалистической оттого, что прячет свою агрессивность от самих агрессоров. Как выразился Легутко, «человек либерально-демократический, особенно если он является интеллектуалом или художником, весьма неохотно учится, но в то же время с большим рвением стремится учить других».
Когда речь идет о православии и православных народах, многие жители Запада полагают, что православные ничем не отличаются от наших христиан, разве что они используют больше ладана и специфических ароматов. Я думал точно так же, прежде чем принял православие в 2006 году. В то время один прихожанин сказал мне, что я должен набраться терпения, потому что потребуется не менее десяти лет, прежде чем я начну думать как православный христианин. Я не понимал этого. Я считал, что нужно будет просто привыкнуть к нескольким доктринальным различиям и другому порядку церковной службы. Разумеется, я был не прав. Православие – не столько комплекс положений, сколько способ бытия в мире – способ, который не обусловлен по большей части опытом современности, как западное христианство.
Я не собираюсь здесь спорить о том, хорошо это или плохо, хотя думаю, что в основном это хорошо. Я лишь хочу сказать, что православная цивилизация значительно отличается от западной цивилизации, исходящей из предположения, что либеральный индивидуализм является единственно правильной социальной моделью.
Например, в Соединенных Штатах религиозная культура в значительной степени сформирована евангелическим протестантизмом, философией Просвещения и капитализмом, то есть современными явлениями, понимающими религию в индивидуалистическом, волюнтаристском смысле. У православных культур гораздо более традиционная форма христианства и нравственности, и они рассматривают религию в гораздо более общинном смысле, как это было на Западе до Реформации и Просвещения. Патриарх Кирилл, глава Русской Православной Церкви, верно описал базовый принцип сегодняшней западной культурной жизни как утверждение личной свободы выбора, которая включает снижение роли религии в общественной жизни. Кирилл продолжил:
«Мы не можем сказать, что живем в абсолютно мирной обстановке. Сегодня идут бои без грохота пушек или пулеметов, а враг, который нам угрожает, не пересекает наших границ в буквальном смысле слова. Однако, все мы вовлечены в то, что православная традиция называет «невидимой битвой». Каждый сегодня участвует в этом сражении. Нам предлагается хаос, но мы не должны попасться на эти рекомендации и не должны участвовать в создании хаоса… Нам предлагается грех, разрушение нравственных основ».
В научной статье о различиях между Западом и православным Востоком в отношении к понятию прав человека, профессор права Марк Мовсесян писал:
«Амбивалентность социального учения Русской Православной Церкви в отношении индивидуальных прав и ее акцент на религиозной общине отражает основные темы православной мысли, которая не доверяет индивидуализму западного стиля. И дело здесь не просто в отказе от «перегибов индивидуализма» в трудах западных исследователей коммунитаризма. Православие часто выражает неудовлетворение самой идеей автономной личности как носителя прав. Православное учение подчеркивает свою социальную сущность: человек определяется отношением к другим людям в общине. Дэниел Пейн пишет, что «православная традиция понимает человеческое существо скорее в духовном аспекте, чем в индивидуалистическом». Как следствие, у этой традиции есть проблема с идеей индивидуальных прав на западный манер. «Если в православной политической культуре вообще существует концепция прав, пишет Пейн, то речь идет не об индивидуальных, а о групповых правах».
Кроме того, православная мысль смешивает религиозную и национальную идентичность в гораздо большей степени, чем западная. Конечно, и на Западе религия может служить маркером национальной и культурной идентичности, например, в Италии или Польше. В то же время, гражданство в православных странах не связано напрямую с вероисповеданием. Формально человек может быть гражданином России, не будучи при этом православным христианином. Однако, в православном мире вероисповедание и национальность переплетены гораздо прочнее. Например, в России является «широко распространенной идеей» – «разделяемой политиками, представителями интеллигенции и духовенства» – что православие представляет собой фундаментальный фактор национальной идентичности. Другие исторические и этнические факторы бледнеют в сравнении с ним. То же можно сказать и о других православных странах, таких как Греция.
Это трудно понять жителям западных стран, в том числе и таким западникам как я, перешедшим в православие. Меня, например, бесят ограничения свободы вероисповедания в России, в частности когда речь идет о христианских меньшинствах. Однако это объясняется тем, что у меня вестернизированное представление о связях между религией и обществом. Как говорит Мовсесян в той же журнальной статье, нынешнее учение католической церкви о религиозной свободе также находится под влиянием индивидуализма современности.
Я хочу сказать, что эта запись в блоге не ставит целью утвердить превосходство той или иной модели. Я думаю, обе имеют свои сильные и слабые стороны. Однако, я на самом деле хочу заявить, что когда православные страны отвергают либеральные западные идеи (например, права геев, религиозную свободу и пр.) они не обязательно поступают таким образом из фанатизма, а просто потому, что придерживаются принципиально иных взглядов на сущность человеческой личности, церкви и общества. Они воспринимают войну, которую Запад ведет против их традиций во имя светского либерализма, как акт агрессии – и они правы. Многие жители Запада считают наши действия борьбой за права человека, сражением за основные свободы против фанатизма. Однако, чтобы придерживаться таких убеждений, необходимо признать Западный взгляд на мир как единственно правильный, а это, в свою очередь, представляет собой не что иное как культурный империализм.
Кстати, иногда культурный империализм бывает вполне оправданным. Например, было очень хорошо, когда колонизаторы-британцы в 19 веке положили конец древнему индийскому обычаю «сати» (сжигания вдовы вместе с умершим мужем). Тем не менее, мы должны хорошо осознавать, когда ведем себя как культурные империалисты, и понимать, как культурная гегемония выглядит в глазах других цивилизаций.
Современная Америка в наибольшей степени опирается на принцип, сформулированный судьей Энтони Кеннеди в 1992 году в связи с рассмотрением дела «Американская федерация планирования семьи против Кейси»: «Сущность свободы составляет право формировать свою собственную концепцию существования, смысла вселенной и тайны человеческой жизни».
Оставив в стороне правовую и философскую непоследовательность этого утверждения, а также принуждения, которое за ним скрывается, приходится признать, что это точная формулировка мнения американцев о связи между обществом и религией и любым иным источником трансцендентного смысла. Православные страны справедливо отвергают его, поскольку он глубоко противен их собственным традициям и образу жизни. С точки зрения православия, то, что предлагает Кеннеди – это вообще не свобода, а форма рабства. Еще раз хочу сказать, что не пытаюсь убедить вас в том, что православие ближе к истине, а лишь подчеркнуть, что когда православные страны выступают против западных активистов в борьбе за «права человека», дело здесь не только в самозащите, но также в противодействии тому, что, как они искренне считают, может разрушить ткань их общества.
Автор, Род Дреер– Американский писатель, старший редактор и блогер в The American Conservative, автор нескольких книг
